Підручники Цивільне право Галюк В. В. Курс цивільного та сімейного права III. Лицо, как субъект праваIII. Лицо, как субъект права
| Цивільне право - Галюк В. В. Курс цивільного та сімейного права |
III. Лицо, как субъект права
1. Общее понятие субъекта права; выделение из него юридического
лица; понятия правоспособности и дееспособности
2. Условия возникновения и прекращения юридической личности
4. Влияние на право- и дееспособность условий физических
5. Влияние на право- и дееспособность условий общественных
1. Общее понятие субъекта права; выделение из него юридического лица; понятия правоспособности и дееспособности
1. Всякое субъективное право, - все равно, будем ли мы понимать его как известное содержание воли или как интерес, защищенный объективным правопорядком, - предполагает, уже в силу своего понятия (per definitionem), какого-либо носителя или субъекта заключенного в нем содержания или интереса. И этим носителем, или субъектом, при сколько-нибудь развитом состоянии права не может быть никто, кроме человеческой личности: она одна имеет интересы и волю, защищаемые правом.
Кажущееся противоречие между приведенным сейчас положением и признанием субъектами права наряду с людьми, обладающими полнотой воли, и лиц, лишенных разумной воли или ограниченных в полноте обладания ею, как, напр., детей, сумасшедших, расточителей и т. д., - разрешается тем, что цели человеческого существования защищаются и у этих лиц, способных пользоваться своими правами, если не непосредственно, то через своих представителей.
Человеческую личность, в ее качестве обладать известными правами и нести известные обязанности, называют обыкновенно лицом, или юридической личностью, и положение, указывающее на человеческую личность, как на единственного субъекта права, есть одно из наиболее общих положений права, верных не только для настоящего времени, но и для всех исторически известных нам состояний сознательного мышления о праве. Мы называем положение это наиболее общим потому, что оно служит основанием для всех институтов права. Не существует такого права, которое не имело бы своим предположением человеческой личности вообще или известной квалификации этой личности. Нет собственности без способности к ее обладанию, договора - без признания его обязательного действия для участвующих в нем лиц, брака - без connubium, т. е. способности к вступлению в него, завещания - без testamenti factio, т. е. способности писать завещание и получать по завещанию, и т. д.
Что касается верности приведенного же положения как для современного, так и для всех более или менее развитых состояний права, то она вытекает из самого существа права, предназначенного служить человеческим потребностям и обращенного всегда к человеку. Если и существуют законы, покровительствующие не только людям, но и животным, как, напр., так наз. закон Граммона (1850 г.) во Франции, карающий взысканиями от 5 до 15 фр. за жестокое обращение с домашними животными, то и эти законы адресуются к людям, имея целью запрещением бесполезной жестокости смягчить нравы; они не дают прав покровительствуемым животным и не предоставляют никому исков "от имени лошади или собаки". Один из известных немецких юристов утверждал как раз противное, но потом отказался от своего утверждения, как слишком парадоксального*(321). Поэтому уже римские юристы говорили: "Оmne jus hominem causa constitutum est", и поэтому же мнение некоторых новых юристов, допускающих бессубъектное существование права, есть contradictio in adjecto, противоречие понятию права, и смешение, как это было уже показано, пассивного действия права с невозможным в самом своем понятии бессубъектным существованием его*(322).
Но на ранних ступенях культуры олицетворялись или признавались прямо субъектами права рядом с человеком и другие существа, стоявшие как над ним, так и близко к нему. Олицетворению подвергались, напр., божества, вступавшие в земную жизнь, и имена предков и святых, увековечиваемые памятью потомства. И не только животные, но и неодушевленные предметы, в силу господствовавшего некогда анимистического воззрения на природу, рассматривались как существа, одаренные волей, которой приписывалось аналогичное с человеческой волей значение и в области права*(323). Но все остатки анимизма и антропоморфизма давно утратили значение, сохранившись лишь в мифах, легендах и некоторых образных формах языка. Уже в Средние века такие выражения, как, напр., "собственность св. Петра", употреблялись только в образном смысле, и олицетворения живых и бездушных существ уступили место сознанию того, что один волеспособный человек может быть субъектом права. Римские названия, вроде "praedium dominans" и "praedium serviens" в сервитутных отношениях или "rei obligatio" в залоговом праве, равно как и германские олицетворения прав и обязанностей, связанных с разными земельными отношениями, - не выходили за пределы тех же образов и не вели к смешению понятий субъекта и объекта права. Такое смешение и настоящее возвращение к доисторическим олицетворениям мы встречаем только в позднейшей юридической доктрине, пытавшейся создать целый ряд новых лиц, отсутствующих в природе. Этими лицами признаются многими представителями и современной юриспруденции: земельный участок как при сервитутах и так назыв. "субъективных вещных правах" (Reallasten), так и при современной ипотеке; публичные должности, ценные бумаги, "лежачее наследство" (hereditas jacens); совокупности имуществ (при так наз. "учреждениях") и совокупности лиц (при корпорациях)*(324). Все эти создания новой юриспруденции, и, в особенности, два последние, т. е. совокупности имуществ и совокупности лиц, удовлетворяющие известным условиям, объединяются теперь в понятие так наз. юридического лица, которое ставится рядом с человеческой личностью и представляет собой, по господствующему и в настоящее время учению, искусственное распространение понятия субъекта права от единичного физического лица на идеальное единство многих физических лиц или имуществ, служащих определенной цели и приравниваемых в своем единстве, в силу фикции, к понятию того же физического лица как субъекта права.
2. Из сказанного видно, что качества юридической личности и субъекта права приписываются не только действительному, но и так наз. юридическому лицу, приравниваемому к первому нормой положительного права, которая заключает в себе несомненную фикцию, раз она предписывает принимать за лицо то, что само по себе не есть лицо. Поэтому мы и встречаемся до сих пор не только в массе учебников гражданского права, но и в большинстве новых законодательств с делением субъектов права на действительные лица и фингированные, или юридические лица. И если некоторые законодательства, как, напр., новое немецкое уложение, избегают термина "юридическое лицо" и предпочитают ему описательное изображение тех совокупностей лиц и имуществ, которые наделяются качествами юридической личности, то и эти законодательства, предоставляя объяснение и конструкцию возникающих здесь отношений ведению науки права, предрешают эту конструкцию, исходя в своих постановлениях о юридических лицах из той же фикции юридической личности, которая издавна усвоена, можно сказать, всей европейской юриспруденцией*(325). Правда, Гирке и другие германисты, к которым присоединяются теперь юристы и из иных лагерей, считают эту фикцию устарелой и разбитой, но они же ставят на ее место другую, еще более искусственную и отдающую средневековой схоластикой фикцию реального существования тех самых совокупностей лиц и имуществ, в которых единство воли многих есть нечто иное, чем сумма единичных воль, и имеет, по их мнению, реальное бытие*(326). Поэтому фикция юридической личности в этих совокупностях лиц и имуществ продолжает господствовать как в юриспруденции, так и в законодательствах, и так как мы считаем эту фикцию совершенно неверной и уродующей все учение о лице как субъекте права, то приведем наши соображения.
а) Неверно, прежде всего, то, что понятие субъекта права перенесено - не в доктрине, а в жизни - от отдельного физического лица на юридическое, так как исторически не подлежит сомнению юридическое существование тех коллективных соединений, которые мы называем теперь юридическими лицами, задолго до признания субъектом права обособленного физического лица. Первоначальными субъектами права были не обособленные человеческие личности, а совокупности этих личностей - племя, род, семья, сословие, корпорация, государство, - все это такие общественные союзы, из которых отдельная человеческая личность высвобождалась только путем медленного исторического процесса.
б) Так же неверно, что признание юридического лица субъектом права необходимо и оправдывает обращение к фикции как единственному средству объяснения связанных с ним прав.
Фикциями в праве называют уравнение нового права со старым при помощи намеренного юридического вымысла, которым предлагают считать один предмет, несмотря на его различие от другого, тем же, что есть этот другой предмет: считать, напр., А за В, или наоборот. Что такие фикции играли в истории права большую и очень плодотворную роль, на это мы имеем многочисленные указания в истории как римского, так и европейского, особенно английского права, но что ими как вымыслами нельзя ничего ни объяснить, ни разрешить, это также не может подлежать сомнению. Не останавливаясь на этом вопросе, достаточно выясненном в не раз уже цитированных нами сочинениях Мэна и Иеринга, мы ограничимся замечанием, что такие фикции служат теперь в руках юристов - так же, как и законодателей, - одним лишь приемом сокращенного описания, имеющим исключительно логическое, а не юридическое - в смысле создания какого-либо юридического эффекта - значение. Поэтому, если законодатель или какой-нибудь теоретик-юрист говорит, напр., что евреи приравниваются в своих правах к христианам, то он вовсе не создает фикции христианства для евреев и вовсе не провозглашает уравнения евреев в их правах с христианами в силу этой фикции, а пользуется только сокращенным способом изложения, желая избегнуть перечисления всех тех прав христиан, которые предоставлены или должны быть равно предоставлены и евреям. Это рассуждение должно быть применено и к юридическому лицу, о котором так же следует сказать, что если оно существует, то существует не в силу фикции, и если пользуется какими-нибудь правами, то пользуется ими не потому, что его приравнивают к физическому лицу, а что, напротив, оно приравнивается к физическому лицу потому, что пользуется в некоторых отношениях теми же правами, что и это последнее. Кроме того, юридические лица нельзя считать фиктивными и произвольными созданиями положительного права и потому, что это последнее находит их во множестве случаев уже сложившимися в жизни, и не от него зависит их допущение или устранение. История права свидетельствует, что в известные эпохи законодательство могло не сознавать этой истины, отказывать в своем признании тем или другим общественным союзам и даже подвергать их жестоким гонениям как враждебное себе явление. Но оно никогда не могло придти к уничтожению этих союзов: они возвращались к жизни, будучи выражением социальных потребностей, а не законодательного произвола*(327).
в) Господствующий взгляд на юридическое лицо как на фикцию физического лица основан на коренном заблуждении философской школы "естественного права", оказавшем роковое влияние на все настоящее учение. Преувеличенный индивидуализм этой школы, видевший в индивидуальной воле, индивидуальном разуме, индивидуальной свободе - единственные исходные точки для всех порядков нравственных, общественных и юридических отношений, заставил и подпавших влиянию этого мировоззрения юристов сосредоточить все право или - по крайней мере, все гражданское право - на индивиде, за которым все общественные соединения выступали на втором плане в виде производных и как бы искусственных созданий, не могущих иметь для права значение иначе, как в силу фикции. Это течение мысли можно с особенной ясностью проследить у корифея нашей науки Савиньи во 2 т. его "Системы современного римского права", посвященном учению о субъекте права и юридическом лице, - учению, обработка которого в названном сочинении считается классической и вызывает до сих пор почти общее одобрение. Не возвращаясь к вопросу об ошибочности указываемого здесь исходного момента, - этот вопрос обсуждался уже в нашем введении, - мы заметим, что человеческие отношения в области права - больше, чем в какой-либо другой области - требуют постоянно рассмотрения их с двух точек зрения: во-первых, отдельного лица, которое стоит в данном отношении против другого такого же отдельного лица, и, во-вторых, общественной группы, которая связывает между собой целый ряд этих лиц. Положение, что только человек может быть субъектом права, не говорит того, что каждое право должно быть предоставлено ему не иначе, как отдельному лицу. Другими словами, приведенным положением не решается вопрос о форме предоставления человеку его прав, - форме, которая может быть как единоличная, так и коллективная. Ошибка господствующего учения о субъекте права и о юридическом лице лежит именно в предположении об индивидуальном характере всех гражданских прав и о необходимом прикреплении их к данному единичному лицу. Действительность представляет нам сосуществование прав индивидуального и коллективного обладания, прав индивидуально определенных и индивидуально неопределенных лиц. В сосуществовании тех и других прав лежит и оправдание юридического лица, которое представляет собой не что иное, как форму коллективного обладания*(328), нимало не опровергающую того основного положения, что единственным субъектом права всегда и везде является только реальная человеческая личность.
г) Приведенные соображения говорят не только против теории, приравнивающей в силу открыто признаваемой фикции юридическое лицо к физическому, но и против всех других, не менее распространенных теперь теорий, которые отвергают, по-видимому, фикцию, но на деле принимают ее, наделяя юридическое лицо качествами юридической личности. Разбором этих теорий мы займемся впоследствии*(329) и ограничимся здесь указанием, что, несмотря на все протесты против фикции, эти теории - включая сюда и те, которые видят в юридическом лице живой организм (Гирке), и те, которые считают его "целевым имуществом" (Бринц), и даже те, которые выдвигают в юридическом лице на первый план составляющие его физические лица (Иеринг) - имеют в своем основании все ту же фикцию. И это не может быть иначе, так как самое понятие права, в силу вводимых в него элементов интереса и воли, предполагает в своем субъекте качества человеческой личности, которые отсутствуют в коллективных единицах, представляющих собой, по общему признанию, нечто отличное и стоящее независимо от составляющих его человеческих личностей. Отсюда само собой следует, что эти коллективные единицы могут быть только фиктивными лицами, и если некоторые юристы, как, напр., Рюмелинг в Германии и недостаточно оцененный у нас Дювернуа, говорят о юридической личности союзных форм обладания в смысле "особого пункта" приурочения, или "приражения" прав к субъекту, которым является обыкновенно человеческая личность, но может являться и коллективная единица (в случае связи права не с отдельным лицом, а с иным и поставленным независимо от него центром "приражения прав") - и это в интересах "постоянства, известности и непрерывности юридических отношений, существующих в жизни"*(330), - то и в этой конструкции мы не видим ничего, кроме фикции физического лица для отношений, субъектом которых служит та же человеческая личность, выступающая только не единично и не в индивидуальных формах обладания, а коллективно и в известных формах коллективного обладания. Эта мысль иллюстрируется лучше всего тем соображением, что, в конце концов, и цели существования коллективных форм обладания сводятся к выходящим за пределы личной жизни целям существования все тех же индивидов, которые состоят в коллективном отношении и только мыслятся в своем единстве или неопределенном множестве. Вот почему настоящими или материальными субъектами юридического лица ("дестинатерами права", по терминологии Иеринга) служат составляющие его действительные лица, которым дается лишь единая организация, и этой организации усваивается самостоятельное значение ввиду удобства ее сношений с третьими лицами.
Такое понимание юридического лица предложено Иерингом, и оно мотивировано им следующим образом: "Юридическое лицо как таковое неспособно к пользованию: оно не имеет ни интересов, ни целей. Оно не может иметь и прав, так как права возможны только там, где они достигают своего назначения, т. е. могут быть полезны тому, кому они принадлежат. Право, которое не может достигать этой цели в лице того, за кем оно признано, есть химера, несовместимая с основной идеей права. Такая аномалия может быть только кажущаяся: за видимым субъектом права скрывается настоящий: Настоящие субъекты права - не юридические лица как таковые, а составляющих их члены. Юридические лица - только особая форма, в которой их члены вступают в юридические отношения с внешним миром"*(331).
Несмотря, однако, на решительность, с которой Иеринг восстает против установившихся воззрений, он платит все-таки дань этим воззрениям, признавая по соображениям техники права юридическую личность и за теми формами коллективного обладания, которые в его же изложении только закрывают настоящих субъектов права. Правда, что юридическая личность принимается здесь только в формальном смысле, т. е. в смысле облегчения оборота с третьими лицами, и не касается отношений, возникающих внутри юридического лица, где субъектами права остаются физические лица. Это отличает построение Иеринга от других теорий юридического лица, но не устраняет и от него упрека в применении к коллективному обладанию той же фикции юридической личности, которая оспаривается у других и оставляется у себя. Вот почему мы становимся на сторону Planiol'а, когда он говорит: "Идея фиктивного олицетворения проста, но поверхностна и неправильна, скрывая от глаз непрерывное до наших дней существование коллективной собственности наряду с индивидуальной. Под именем "юридического лица" надо понимать коллективные имущества, взятые врозь от других и состоящие в отличном от индивидуальной собственности обладании более или менее значительных групп людей. Эти фиктивные лица не существуют даже фиктивно, а какая надобность создавать несуществующую в природе категорию лиц для понимания, несомненно, существующей в ней формы собственности?.. Бесполезность фикции замечалась уже многими авторами, которые ограничивались, однако, отрицанием и не ставили на его место ничего. Необходимо миф юридического лица заменить положительным понятием, которым может быть только коллективная собственность"*(332).
Присоединяясь к изложенному взгляду, в котором можно видеть развитие мысли Иеринга, освобожденной только от традиций школьной юриспруденции, мы должны исключить теорию юридического лица, вопреки общепринятой систематике, из учения о субъекте права, где можно говорить лишь о человеческой личности как носителе права, и перенести эту теорию в учение об общественном обладании, где она займет подобающее ей место, наряду с другими формами того же общественного обладания.
3. Мы можем считать установленным, что понятие субъекта права покрывается понятием человеческой личности. Это не значит, однако, что понятие субъекта права совпадает с понятием каждой отдельной человеческой личности, выступающей во внешнем мире в совокупности своих психофизических свойств. Право отвлекается от этих психофизических свойств как отдельного человека, так и всех людей вообще, и юридическая личность есть не что-либо видимое или ощутимое, а чисто юридическое понятие, получаемое путем абстракции от всех отдельных личностей и юридической квалификации этой абстракции как субъекта права. За этим субъектом права признается, прежде всего, способность обращаться, при наличности известных условий, к государственной защите и вызывает те или другие юридические последствия своих действий или тех отношений, в которых он состоит. Отсюда следует, что юридическая личность есть, во-первых, понятие публичного права, и раз на ней строится все гражданское право, то последнее уже поэтому должно иметь своим фундаментом публичное право; и, во-вторых, юридическая личность есть не постоянная, а изменяющаяся величина, которая может быть как расширена, так и сужена объективным правом.
Не надо только думать, что объективное право служит источником юридической личности и может произвольно отказывать в ней и наделять ее качествами кого угодно и что угодно. Это представление господствует в современной юриспруденции - по крайней мере, по отношению к юридическим лицам, которые считаются созданием положительного права и уже поэтому производным и вполне зависимым от него явлением*(333). Мы уже указывали на неправильность этого представления и прибавим к сказанному, что в отношении к юридическому лицу, т. е. тому же действительному лицу, взятому только в его коллективном бытии, объективное право связано данными условиями культурного развития в такой же мере, как и в отношении к этому лицу в его индивидуальном бытии. Не создавая, а лишь признавая существующую до него индивидуальную личность, оно также не создает, но признает и возникающие без его участия формы коллективного обладания. И если в известные исторические эпохи юридическая личность признается только за известной категорией людей, напр., гражданами того или другого государства, и в ней отказывается иностранцам и другим разрядам человеческих существ, трактуемым наравне с вещами, то в иные эпохи то же объективное право, с одной стороны, не может отказать в юридической личности ни одному человеческому существу, и с другой - не может предоставить ее ни зверю, ни бездушному существу, ни бестелесной вещи, ни вообще тому, что стоит в противоречии с господствующими представлениями о юридической личности.
По римскому праву, равно как и по праву всего Древнего мира, масса людей представлялась, как известно, бесправной и не имела качеств субъекта права. А римское рабство и различные формы зависимого состояния, исключавшие качество субъекта права, продолжали существовать во все течение не только Средних веков, но и Нового времени, когда и свободные люди признавались субъектами права не как таковые, а лишь в качестве членов того или другого общественного союза, той или другой общественной организации.
Но уже Средние века перешагнули через ту стадию развития, дальше которой не пошло римское право. Отрицание юридической личности исчезло, и остались лишь ее ограничения. Известная доля правоспособности была признана и за крепостными людьми, так что уже Эйке фон Репгов, составитель Саксонского Зерцала, мог считать "устарелой неправдой" то, что один человек состоял в "собственности" другого. И действительно, эта "неправда" перестала существовать уже в средневековых городах, и мы наблюдаем постепенное установление такого порядка, при котором признание в принципе юридической личности за каждым человеком уживалось с систематическим проведением в положительном праве больших неравенств в праве этой личности, - неравенств, которые, под влиянием рецепции римского права и других исторических условий, местами даже усиливались. Но, в общем, эти неравенства решительно стирались - по крайней мере, в смысле юридических различий, - так как и в Средние века действовали силы, направленные на устранение всякого, даже частичного отрицания личности*(334).
Большую роль сыграла здесь, как мы на это уже указывали, школа "естественного права" с ее теорией "прирожденных прав" человека, и можно сказать, что все политические и социальные движения Нового времени имели своим содержанием расширение права личности. Его получили рабы и крепостные, а свободные присоединили к нему и права, которыми они прежде не обладали. Современный гражданин с его избирательными правами и неограниченной способностью к владению всеми родами имуществ дает нам совсем иную фигуру личности, чем лишенный свободы, прикрепленный к земле, ограниченный в приобретении и исключенный из всякого участия в государственной жизни подданный феодального или абсолютного государства*(335).
Наступает, следов., третья, современная нам стадия развития права личности, на которой каждый человек признается ipso jure, т. е. по праву и в силу юридической необходимости, не только личностью, но и абсолютной личностью, т. е. личностью, неприкосновенной даже для закона, равной всем другим личностям, не терпящей ни повышения, ни понижения своей личности, и все это безотносительно к полу, возрасту, религии, национальности и всем другим условиям своего существования. Отсюда исключаются принципиально лишь некоторые стороны публичного права (напр., избирательное право), остающиеся еще "гражданским правом" в первоначальном смысле этого слова (jus civile), т. е. правом, доступным только гражданам каждого данного государства. Но частное или гражданское право в своем современном значении давно перестало быть "гражданским правом" в прежнем смысле. Оно стремится, напротив, сделаться общенародным правом (jus gentium) и открыто для всех, так как гражданский оборот не делает различий между лицами и принимает деньги, откуда бы они ни шли*(336).
Таково положение личности в современном праве, и если в основании его мы находим проблематическое с научной точки зрения представление о "прирожденных правах" человека, то не подлежит сомнению, что представление это имеет практическое значение, так как оно не только проникает, но и господствует также в практической юриспруденции, которая действует в условиях признания юридической личности за каждым человеком как человеком.
Инициатива законодательного провозглашения принципа "прирожденных прав" личности принадлежит американской и первой французской революции. Она составляет продукт просветительного движения XVIII в., одним из ближайших выражений которого в области права личности было уничтожение всех юридических неравенств, обусловленных происхождением, религией, сословностью и т. д., и признание законом 5 июня 1791 г. свободным каждого, кто пребывает на французской территории. Примеру Франции последовали и германские законодательства, в ряду которых мы сошлемся только на Австрийское гражданское уложение 1811 г., заключающее в своем § 11 такую норму: "Каждый человек имеет прирожденные, обнаруживаемые уже разумом права, и рассматривается поэтому как личность. Рабство, крепостничество и отправление связанной с ними власти не дозволяются никому во всей стране". Кроме того, декретом 1826 г. постановлено, что раб, вступивший на австрийскую территорию или на борт австрийского корабля, перестает этим самым быть рабом. А если в прусском праве существовало до половины прошлого века правило, что иностранец, пребывающий временно на прусской территории, пользуется охраной права и на своего раба, то законом 1857 г. этот остаток варварского времени устранен. В Англии крепостное право перестало существовать уже в Средние века, а рабство в колониях (Вест-Индии) отменено лишь законом 1834 г. В самой Франции, несмотря на "Декларацию прав человека и гражданина" 1789 г., рабство в колониях отменено еще позже, а именно в 1848 г., хотя уже в 1831 г. издан закон, карающий каторжными работами всякое участие в торговле рабами.
Новое Немецкое уложение открывается статьей, объявляющей: "Правоспособность человека начинается рождением и кончается смертью" (§ 1). Мотивы к первому проекту этого уложения поясняют, что эта статья желает выразить общую всем людям правоспособность и что признание такой правоспособности вытекает из всего содержания уложения. Но если так, то положение это следовало или выразить, или обойти молчанием, как само собой подразумевающееся, а не говорить только о начальном и конечном моментах правоспособности. Кроме того, приведенная статья немецкого уложения позволяет думать, что не рожденные, а только зачатые существа лишены всякой защиты права, и что рождением и смертью обусловливается не только гражданская, но и политическая правоспособность*(337). Ни то, ни другое из этих заключений несогласно с содержанием самого немецкого уложения, и поэтому как в настоящем, так и во многих других случаях мы должны признать удачнее редакцию нового Швейцарского уложения, § 13 которого говорит: "Правоспособен каждый. Все люди, в границах правопорядка, одинаково способны иметь права и нести обязанности".
У нас в России с изданием Положения о крестьянах 1861 г. объявлено такое же юридическое освобождение личности - по крайней мере, в отношениях гражданского права, - и такая же невозможность рабства, какую мы находим теперь признанной во всем цивилизованном мире. Принцип общей всем людям правоспособности выражен в проекте нашего гражданского уложения в следующих словах: "Каждый признается способным иметь и приобретать права личные и имущественные со дня рождения и до смерти" (ст. 1).
4. Таким образом, субъект права есть теперь, во-первых, только человеческая личность, и, во-вторых, человеческая личность как таковая независимо от всех как физических, так и национальных, религиозных, общественных и других различий. Это же качество человека быть субъектом права означают также термином "правоспособность", который совпадает в этом смысле с термином "юридическая личность". Но по поводу этой терминологии давно уже замечено неудобство соединять с одним и тем же понятием два названия. Было бы целесообразнее называть правоспособность только различные степени способности быть юридической личностью, или конкретную правоспособность с ее возможными градациями, тогда как юридической личностью была бы тогда одна абстрактная правоспособность, т. е. принадлежащее каждому человеку качество быть субъектом права вообще. Первое из этих понятий (правоспособность) могло бы быть признано относительным, так как оно допускает в своих формах различные изменения, а второе (юридическая личность) - абсолютным, так как качество человека быть субъектом права присуще ему во всех положениях и не допускает, по общему правилу - по крайней мере, в современном праве - никаких видоизменений: оно сводится к отрицанию бесправного состояния личности. Опущение этого различия, иначе формулируемого в статье Д. Д. Гримма: "К учению о субъектах прав", - ведет ко многим ошибкам, указанным в этой же статье*(338).
5. Правоспособность не нужно смешивать с дееспособностью, которой называется способность человека совершать те или другие действия, сопровождаемые юридическими последствиями. Эта дееспособность различна у различных лиц и в отдельных случаях может даже совсем отсутствовать, напр., у детей, сумасшедших и т. п. В других случаях она бывает только ограничена, т. е. состоит в способности совершать одни действия, а не другие. Сюда принадлежит, напр., неспособность известных лиц быть опекунами, душеприказчиками, членами семейного совета, представителями и т. п.
Отношение между право- и дееспособностью то же, что отношение между правом и его отправлением, так как первое выражает пассивное, а второе - активное состояние субъекта права: там надо быть только лицом, здесь - обладать сознательной и самостоятельной волей. Поэтому дееспособность всегда предполагает правоспособность (у римлян, как мы на это уже указывали, дело обстояло иначе), но не наоборот: правоспособность есть общее качество людей, а дееспособность - только последствие правоспособности в направлении на известные действия. Следовательно, правоспособность и дееспособность могут быть разъединены и уже поэтому требуют строгого разграничения. Можно, напр., быть собственником, кредитором, должником, но не иметь способности ни приобретать, ни отчуждать эти правовые состояния своими личными действиями. Здесь правоспособность расходится с дееспособностью, и, признавая первую, мы отрицаем вторую. Но правоспособность может выступать и в соединении с дееспособностью, т. е. выражаться не только в пассивном состоянии субъекта различных прав, но и в способности его делаться таким субъектом активно, т. е. своими собственными действиями. Иногда нельзя даже провести границу между правоспособностью и дееспособностью: это - в случаях, когда исключено всякое представительство, и отправление права возможно только в лице того, кому оно предоставлено. Приведем примерно: право вступления в брак, право усыновления, узаконения внебрачных детей, составления завещаний и т. д. В таких случаях мы не отделяем правоспособности от дееспособности и говорим только о правоспособности. Таково, по крайней мере, обычное словоупотребление в отношении к способности свидетельствовать, вступать в брак, писать завещания и т. д., хотя терминология здесь вообще шатка, и, напр., французское законодательство вовсе не различает правоспособности от дееспособности, называя ту и другую одинаково "гражданской способностью" (capacitй civile)*(339). В нашем языке слово "дееспособность" так же искусственно и, в общем, может считаться чуждым нашему законодательству, которое знает только термин "правоспособность". Его держатся исключительно и составители проекта нашего гражданского уложения, называя правоспособностью "способность лица самостоятельно располагать собой и своим имуществом" (ст. 6). Но такое обезразличение двух понятий в одном неудобно уже потому, что различие между правои дееспособностью имеет практическое значение. Это значение состоит, главным образом, в том, что недостаток дееспособности восполняется представительством, тогда как правоспособность не допускает представительства и не имеет в нем надобности*(340). Наличная или приобретенная правоспособность отправляется только тем лицом, которому она принадлежит, и все вытекающие из нее правомочия суть такие права личности, которые не допускают ни отчуждения, ни отречения, ни представительства*(341). Кроме того, правоспособность, как мы уже сказали, никогда не отсутствует, и ограничения ее в настоящее время суть только остатки прошлого, предназначенные к тому, чтобы исчезнуть, тогда как отрицание или ограничения дееспособности постулируются, как мы это увидим ниже, самим понятием права и останутся всегда или, по крайней мере, до тех пор, пока не изменится само понятие права.
6. Исходя из признания за каждым человеком юридической личности, современные законодательства считают правоспособность данной рождением человека, подобно всем его психофизическим свойствам. И если рождение есть начало человеческой личности, то оно же служит началом правоспособности так же, как смерть, уничтожающая человеческую личность, полагает конец и ее правоспособности. Римское право знало еще, кроме физической смерти, состояние так наз. capitis deminutio maxima, вызываемое потерей свободы, которая была в то же время потерей юридической личности, точно так же, как и средневековое германское право знало состояние так наз. Friedlosigkeit, ставившее человека вне закона и разрушавшее его личность. Во Франции также выработался особый институт так наз. "гражданской смерти" (la mort civile), заимствованный у нее многими немецкими законодательствами и состоявший в фикции физической смерти, т. е. искусственном приравнении к ней лишения человека всех его прав, а вместе с ними - и его юридической личности*(342).
Придуманная, главным образом, с целью истребления политических врагов, эта фикция смерти отменена в настоящее время почти во всех европейских кодексах. Там же, где о ней еще упоминается, "гражданская смерть" служит лишь одной из высших мер наказания, сопровождаемой не уничтожением, а крайней степенью ограничения правоспособности. Это ограничение касается, главным образом, политических прав, и как по современным европейским, так и по нашим законам - лица, лишенные всех прав состояния, теряют только ранее приобретенные права, но на месте отбытия наказания могут продолжать прежний брак и вступить в новый, приобретать имущество и т. д. (ст. 412, 415, 423 и 425 т. XIV). Поэтому и можно утверждать, что потеря юридической личности в силу сравнения "гражданской смерти" с физической в настоящее время или не существует, или существует только в смысле лишения прав политических и ограничения гражданских.
Единственный случай приближения современного европейского права к фикции смерти представляет произнесение монашеских обетов, с которыми связывается отречение как от имущественных, так и от семейных прав. Средневековое право, за которым последовало и много новых законодательств, устанавливало здесь даже открытие наследства и неспособность произнесшего обеты к каким бы то ни было последующим приобретениям и сделкам. Но каноническое право переделало это уничтожение личности произносящего обеты в перенесение этой личности на монастырь, который вступал как в прошлое, так и в будущее имущество своих монашествующих. Однако и в этом случае мы не видим "гражданской смерти", так как, во-первых, монашеские обеты с точки зрения светского права обязательны далеко не везде, а во-вторых - произносящие их лица не безусловно лишаются правоспособности: они неправоспособны, и то не вполне, только для себя, но правоспособны для других, имея, напр., право приобретать для монастырей и завещать в их пользу то, что они могли бы по закону приобрести и для себя. Кроме того, по нарушении обетов и возвращении монашествующих в мир гражданская способность их восстанавливается.
2. Условия возникновения и прекращения юридической личности
А) Рождение
Б) Смерть
Юридическая личность начинается рождением и кончается смертью.
А) Рождение
1. В смысле физического отделения ребенка от матери и начала самостоятельного существования рождение дает внешний и легко поддающийся констатированию признак, с которым связывается правоспособность каждого человеческого индивида. Ближайшее определение момента, в который совершается отделение ребенка от матери, и решение вопроса, как совершается это отделение: естественно или механически - не касается права и ведается медициной. Для права имеет значение только факт рождения, так как с ним соединяется начало правоспособности, а способ и формы рождения безразличны. Само собой разумеется, что рождение должно быть живое, так как права предназначаются для живых, и обладателями прав могут быть только живые, а не мертвые индивиды. Поэтому и рождение ребенка, который не пробыл в утробе матери полных 6 месяцев со времени зачатия и явился на свет не живым существом, а абортом, или выкидышем, равно как и смерть ребенка во время родов не представляют живого рождения и не производят никакого изменения в существующем порядке юридических отношений.
Но что, если ребенок умирает сейчас после родов? Принять здесь живое рождение или нет? Это - не праздный вопрос, так как если бы ребенок был правоспособен хотя бы один момент, он мог бы приобрести наследственные и другие права, которые перешли бы от него к третьим лицам, тогда как непризнание рождения не дало бы этим последним никаких прав. Римское право и большинство новых законодательств считают один факт живого рождения достаточным условием для возникновения правоспособности, не требуя того, чтобы ребенок жил неделю, год и т. д. Но средневековое право и некоторые немецкие партикулярные законодательства, равно как и французский Code civil, ставят условием правоспособности, кроме рождения, еще так наз. "виталитет", или "жизнеспособность" новорожденного, понимая под этим то, что ребенок должен явиться на свет зрелым плодом, пробывшим в утробе матери, по крайней мере, минимум установленного для этого законами физиологии времени. Поэтому, ставя условие "жизнеспособности", Французский кодекс прямо предполагает его, если ребенок родится через 6 месяцев после зачатия (art. 312, 725, 906). Так же поступают и другие законодательства, выставляющие требование жизнеспособности, и, во всяком случае, не отказывают в правоспособности детям, рожденным даже с удостоверенной врачом болезнью, имеющей вызвать их скорую смерть.
Однако жизнеспособность даже в указанном сейчас смысле не поддается исследованию: точное установление дня зачатия, необходимое для исчисления времени, которое ребенок мог провести в утробе матери, недостижимо, и поэтому судебная практика в Германии отклоняет от себя обыкновенно исследование этого вопроса. Французский кодекс тоже не дает никаких признаков, по которым можно было бы определить - вне того случая, когда на деле происходит рождение, несомненно, недозрелого плода, - жизнеспособен родившийся или нет, так что требование жизнеспособности не имеет и здесь практического значения. Оно сводится к отрицанию живого рождения в условиях, исключающих физиологически продолжение жизни, и это устраняет всякое различие между подобным рождением, если оно оказывается даже живым, и рождением мертвого ребенка. Сведенное к такому виду, требование жизнеспособности может быть приписано и римскому праву, и многим из новых законодательств, не ставящим этого требования, но отвергающим в тех же условиях живое рождение*(343). Но большинство новых кодексов, и в их числе Прусский, Саксонский, Австрийский, вместе с последними Немецким и Швейцарским гражданскими уложениями, не говорят вовсе о жизнеспособности и довольствуются условием одного живого рождения. Новорожденный не имеет надобности в свидетельстве о зрелости, если он рождается живым, и это свидетельство бесполезно в случае мертвого рождения. Наше законодательство также не содержит в себе никакого постановления о "жизнеспособности", и мы не имеет основания навязывать ему это понятие.
2. Какими признаками определяется живое рождение и как оно доказывается? Прусский Laudrecht (I, § 13) отвечает на этот вопрос постановлением, что рождение должно считаться доказанным, если присутствующие слышали крик новорожденного. Это постановление, чуждое римскому праву, взято Прусским кодексом из Саксонского Зерцала, принимавшего за признак рождения то, что ребенок оглашает своим криком четыре стены дома. Аллеманская Правда принимала за такой признак открытие глаз ребенка, и понятно, что при формальной теории доказательств, господствовавшей в Средние века, крик ребенка и открытие его глаз были не такими примерными доказательствами, которые могли бы быть заменены другими, а необходимыми формами доказательств, отсутствие которых препятствовало признанию рождения и не вызывало связанных с ним юридических последствий. Напротив, римское и современные нам законодательства, признающие свободную теорию доказательств, допускают доказательство рождения всевозможными способами, и если упоминают еще о каких-нибудь особых признаках рождения, как это делает, напр., прусский Landrecht, то такое упоминание имеет теперь только примерное значение и не исключает других способов доказательства*(344).
В случаях смерти ребенка во время или вскоре после родов и возбуждения спора об его живом рождении решающее значение приписывают теперь дыханию ребенка, о котором свидетельствуют присутствующие при родах лица, и медицинской экспертизе, располагающей в настоящее время достаточными средствами (напр., пробой легких) для того, чтобы решить вопрос, жил ли ребенок хотя бы несколько мгновений после своего рождения или родился мертвым. В первом случае принимается наличность субъекта права, влекущая за собой возможность в одно мгновение жизни целого ряда приобретений; во втором - безразличное для права состояние, оставляющее все в прежнем положении*(345).
3. Ввиду важности факта рождения, с точки зрения как публичного, так и гражданского права, мы видим, что этот факт удостоверяется с давних пор возможно бесспорными актами, заключающими в себе сведения о времени рождения, имени новорожденного, его поле, сословии и других обстоятельствах, относящихся к личному состоянию. Во Франции и Германии эти акты называются актами гражданского состояния (les actes de l'йtat civil), у нас - метриками. Органы, на которые возлагается ведение этих актов, должны быть рассеяны по всей стране, так как рождения происходят повсеместно, и этими органами были сначала всюду лица духовного звания. Их везде было много, они имели свободный доступ в чужие семьи, и церковные книги, в которые записывались прежде всего требы и лица, для которых они совершались, превращались постепенно в официальные списки прав состояния.
Таким образом, акты гражданского состояния возникли из церковного источника и, несмотря на значительные несовершенства формы, представляли и в своем церковном образе большие преимущества сравнительно со свидетельскими показаниями и другими столь же ненадежными - особенно, в делах о правах состояния - способами доказательств. Поэтому и государственная власть пользовалась в своих податных, военных и других целях управления услугами церкви в этом деле и не раз вступалась в него своими распоряжениями для устранения злоупотреблений и улучшения формы церковных записей*(346). Но эти церковные записи страдали не только формальными несовершенствами: они заставляли людей, не исповедующих государственной религии, обращаться за установлением своего гражданского состояния к служителям церкви, которую он отрицали и которая их преследовала. Это обязывало целые массы населения, как, напр., гугенотов во Франции или католиков в Англии, под страхом остаться без всяких актов, удостоверяющих их гражданское состояние, к таким заявлениям и действиям, которые попирали элементарные требования свободы совести.
И постоянно развивавшееся сознание о независимости светской власти от духовной и гражданского состояния от тех или других религиозных убеждений привело Францию в эпоху ее первой революции к закону 20 сентября 1792 г., которым ведение списков гражданского состояния было отобрано у духовенства и передано в руки агентов государственной власти. Обязанность вести эти списки и выдавать выписи из них (extraits) всем тем, кто пожелает их иметь, - это называется "публичностью" актов гражданского состояния - возложена этим законом на должностных лиц, именуемых officiers de l'йtat civil и принадлежащих к составу каждого данного муниципалитета (мэр и его помощники). Заведуя списками гражданского состояния, эти должностные лица делаются органом судебной администрации и становятся в такую же связь с гражданским судом, в какой состоят с ним, напр., нотариусы. В списки обязательно заносятся не только все рождения, но и все смерти и браки, так что французский закон говорит только об этих трех актах гражданского состояния (рождение, смерть и брак), не называя этим именем других актов, касающихся, несомненно, того же гражданского состояния, каковы, напр., усыновление, узаконение, развод и т. д. Это объясняется указанным выше происхождением законодательства по настоящему вопросу из церковного источника, который имел дело только с обрядами крещения, брака и похорон, удостоверявшими в это же время и юридические состояния рождения, брака и смерти. Дело шло о секуляризации, т. е. переводе из рук церкви в руки государства заведования именно этими юридическими состояниями, и поэтому французское законодательство их только и называет актами гражданского состояния*(347).
Преимущества нового порядка регистрации гражданского состояния перед старым несомненны и многообразны. Новый порядок свободен от вероисповедных неудобств прежнего порядка. Государство опирается на него при составлении избирательных списков, в управлении финансами, армией, гражданской и уголовной юстицией; все эти отрасли управления предполагают точную и обставленную наибольшими гарантиями регистрацию гражданского состояния, которая не может быть дана ни одной церковью. И каждое отдельное лицо имеет в такой регистрации необходимую гарантию своей самостоятельности и легчайшее доказательство своего личного состояния. Наконец, и третьи лица находят в ней обеспеченность своих деловых сношений, которые были бы затруднены без точных сведений о том, с кем они вступают в эти сношения: с живым или мертвым, с совершеннолетним или несовершеннолетним, с лицом, состоящим в браке или нет, и т. д. Эти сведения могут быть получены в точном виде только из актов гражданского состояния, и чем более гарантий точности представляет их составление, тем значительнее услуги, оказываемые ими гражданскому обороту. Нет сомнения, что этот последний терпел бы ничем не вознаградимый ущерб, если бы по всем вопросам гражданского состояния приходилось довольствоваться подозрительными показаниями свидетелей, отрывочными воспоминаниями заинтересованных лиц, частными документами и вообще актами, внушающими к себе мало доверия вследствие заинтересованности или религиозной нетерпимости заведующих ими лиц. Все эти неудобства значительно смягчаются государственной регистрацией актов гражданского состояния, когда эта регистрация основана, как мы видим это во Франции, на правильно организованной ответственности перед законом всех соучаствующих в совершении этих актов лиц и на началах публичности и так наз. "аутентичности", т. е. предполагаемой самим законом подлинности этих актов. Это последнее обстоятельство особенно важно, несмотря на то, что в исключительных случаях и акты гражданского состояния могут быть как заменены другими доказательствами, если, напр., они вовсе не существуют или погибают хотя бы на пожаре, так и оспорены на основании, напр., неверности сделанного заявления или его записи в списки гражданского состояния. Вне этих случаев акты гражданского состояния исключают, по общему правилу, все другие доказательства удостоверяемых ими событий и не могут быть оспорены, - в отличие от прочих, "неаутентичных" актов, допускающих оспаривание путем всякого доказательства противного, - иначе, как в порядке предъявления спора о подлоге. Этот же порядок оспаривания слишком дорог и сопряжен с большими опасностями для того, кто начинает спор о подлоге*(348). Вот что усиливает авторитетность актов гражданского состояния и позволяет говорить даже о их абсолютном действии - в том смысле, что эти акты могут быть противополагаемы всем и каждому и идти в этом отношении дальше и судебного решения, которое имеет силу только для участвующих в каждом данном деле лиц и их юридических преемников*(349). Отсюда уже видно, какое решительное и простое средство доказательства всего того, что связано с личным состоянием, представляют собой акты гражданского состояния, регистрируемые государственной властью, и в какой мере они обеспечивают интересы гражданского оборота.
Почти со всеми указанными чертами учреждение регистрации гражданского состояния было перенесено во время наполеоновских войн во многие германские земли, но с окончанием этих войн и реакцией против всего французского отменено почти везде. Тем не менее, под влиянием сознания преимуществ этой организации актов гражданского состояния и в связи с возникшим в 70-х годах конфликтом между государством и католической церковью (Kulturkampf) для всей Германии был издан закон 1875 г., по которому удостоверение рождений, браков и смертей должно совершаться исключительно назначенными государством должностными лицами (Standesbeamten), ведущими установленные для этого книги или реестры (Standesregister). С этими реестрами и делаемыми из них выписями как публичными актами связывается " доверие к публичной власти" (fides publica), и они считаются бесспорными, "пока не доказаны подлог, неправильная запись или неправильность показаний, послуживших основанием для записи" (§ 15). Исправление раз сделанной записи возможно, как и во Франции, только на основании судебного распоряжения (§ 65-66). Но государство не препятствует и духовенству вести свои книги, которые не пользуются только "публичным доверием", присвоенным исключительно актам гражданского состояния по закону 1875 г.
Переходя теперь к нашему законодательству, мы должны сказать, что организация актов гражданского состояния у нас имеет в виду не столько интересы личности, сколько интересы церкви и государства. Преобладает точка зрения обязанности над точкой зрения права, удостоверяется не гражданская правоспособность, а церковное событие (ст. 1038 или 861 по изд. 1899 г. т. IX Св. зак.), и на первый план выдвигается начало вероисповедности. В своем настоящем виде - по крайней мере, в отношении к главному способу удостоверения рождения посредством так наз. метрик, или метрических свидетельств, - организация этого дела остается такой же, какой она была установлена еще Петровским указом 1722 г., возложившим на приходское духовенство обязанность вести метрические книги и отмечать в них события рождения, брака и смерти, в связи с соответственными церковными требами*(350). Этот порядок существовал, конечно, и до Петра, так как вся юрисдикция не только по семейным, но и по наследственным делам принадлежала у нас издавна церкви. Но светская юрисдикция постепенно расширялась и подчиняла себе церковную, что мы видим и в указе 1722 г., впервые регламентировавшем у нас акты гражданского состояния. Эта регламентация касалась сначала только православных приходов, но потом была распространена с некоторыми видоизменениями и на другие вероисповедания.
Законодательный материал, относящийся к настоящему вопросу и различный по разным вероисповеданиям, сосредоточен у нас в т. IX законов о состояниях. Признается два вида актов состояния: а) общие для всех состояний метрики; б) особенные для некоторых состояний; 1) книги для дворянства - дворянские родословные, списки которых хранятся в департаменте герольдии, 2) особые книги для записи лиц монашествующих и духовного звания; 3) для городских обывателей городские обывательские (и бархатные) книги; 4) еще особые акты, носящие название ревизских сказок, ведутся ради податных целей (ст. 1032 т. IX, ст. 858 по изд. 1899 г., где ревизские сказки отнесены к прошлому, а бархатные книги для знатных купеческих родов опущены). Ст. 123 т. Х ч. I (замененная теперь правилами Уст. гражд. суд.) упоминает еще о других видах актов, коими доказывается рождение при отсутствии метрических книг: это - формулярные списки родителей, исповедные расписки и прочие указанные отчасти в ст. 1032 (858) т. IX документы.
Начало сословности, лежащее в основании различия всех указанных актов, не имеет для них существенного значения. Поэтому приведенная уже ст. 1032 и говорит, что метрики суть акты о состоянии общие. Заключающие их метрические книги делятся на три части: а) о рождающихся; б) бракосочетающихся; в) умерших и представляются по истечении каждого года в подлежащие консистории, которые выдают заинтересованным лицам выписи из них, или метрические свидетельства. Юридическая сторона этих метрик такова, что если бы событие рождения не было занесено в метрическую книгу, заинтересованным лицам дается возможность через суд и посредством справок и опроса свидетелей восстановить те моменты события рождения, которые в свое время ускользнули почему-либо от записи. Следовательно, событие рождения всегда может быть восстановлено пригодными для того способами, независимо и помимо ссылки на метрические записи (ст. 214, 215 т. Х ч. I). Доказательство этого события, ввиду общих положений о тяжести доказательств, лежит на том, кто утверждает факт рождения или основывает на нем какое-нибудь право.
Наше законодательство, так же, как прусское, вместе с новым Немецким и Швейцарским уложениями не допускает презумпции в пользу рождения, как это делают, напр., Саксонский, Баварский, Австрийский и некоторые швейцарские кодексы, предоставляющие этой презумпцией слишком много преимуществ одной стороне на счет другой*(351). Относительно актов состояния у раскольников, духовенство которых не признается нашим правительством, должно сказать, что ведение для раскольников этих актов, называемых также метриками, возложено с 1874 г. на волостные, уездные, городские и местные управления, которые ведут метрические записи браков, рождений, смертей и для баптистов. Наконец, следует упомянуть и о ряде случаев, где события рождения и смерти удостоверяются или по ведомству, в котором состоят родители (особые метрические книги по военному ведомству, для ссыльных и т. д., ст. 923, 927, 928 т. IX), или по месту, где произошло событие, требующее удостоверения (на мореходных судах, консульское удостоверение за границей и т. д., ст. 930 т. IX, Уст. Торг., ст. 2025 т. XI). В некоторых из этих случаев, и особенно в отношении к раскольникам, мы имеем и в нашем законодательстве светскую организацию актов личного состояния, преимущества которой перед сосредоточением этого дела в руках духовенства были уже указаны*(352).
4. Вслед за требованием факта рождения для признания юридической личности большинство европейских законодательств говорит еще о том, чтобы рожденный имел человеческий образ. В этом отношении новые законодательства, как и римское, проводят противоречащее современному состоянию знаний различие между понятием абсолютного уродства как состояния, противного человеческому виду и обычаю человеческой природы, и понятием уродства иного рода, представляющего только уклонение, но не противоречие обычному человеческому виду (напр., 6 пальцев на руке, несколько ног, неразвитая голова и т. д.). За уродами второго рода правоспособность не отрицается ни в римском, ни в современном праве; но абсолютные уроды, являющиеся как бы противоречием человеческой природе (prodigium, monstrum - у римлян, Missgeburt, Malen - у немцев), не признаются за лиц и остаются вне общих законов о правоспособности. Происхождение таких уродов приписывалось в старое время сношениям женщин с недобрыми силами, и новые законодательства, отказывающие им в правоспособности, отражают на себе черты таких старых воззрений. К числу этих законодательств принадлежат как прусский Landrecht и Австрийское уложение, так и саксонский кодекс, составленный во второй половине прошлого столетия и, несмотря на это, заключающий в себе следующее постановление: "Отклонение от нормального человеческого образа в рожденном лишает его прав, которые имеют люди" (§ 33).
Едва ли нужно говорить, что современная медицина не допускает рождения от человека иного существа, кроме человека, и не может не признать человеческого вида даже в жестоком уроде. Сверх того, различие между уродством и уклонением от обычных человеческих форм, - различие, установление которого поручается обыкновенно врачам, - слишком непрочно и произвольно для того, чтобы на нем основывать отрицание или признание правоспособности. В нашем законодательстве имеется по этому вопросу такое постановление: "Кто в случае, когда какой-либо женщиной будет рожден младенец чудовищного вида или даже не имеющий человеческого образа, вместо того, чтобы довести до сведения подлежащего начальства, лишить сего урода жизни, то за сие по невежеству или суеверию посягательство на жизнь существа, рожденного от человека и, следовательно, имеющего человеческую душу, приговаривается к ссылке на житье в Сибирь" и т. д. (Улож. о нак., ст. 1496).
Приведенная статья, как это видно из ее содержания и формы изложения, платит дань господствующему в законодательных кодексах представлению об уродстве и, не упоминая о правоспособности, защищает уродов только от посягательства на их жизнь, что делает, в сущности, и прусский Landrecht, отрицающий за ними в то же время и всякую правоспособность. Французский кодекс, Немецкое и Швейцарское уложения, равно как и наш проект Гражданского уложения, не говорят более ничего об уродах и этим самым признают и за ними юридическую личность.
5. Если правоспособность, как мы это видели, возникает в момент рождения человека, то отсюда следует само собой, что до этого момента нет правоспособности, и что embryo, или зародыш человеческого существа, находящийся в утробе матери, не может быть до своего рождения признан субъектом права. Этому выводу не противоречит то, что большинство современных законодательств, наравне с римским, ограждают зародыш и до момента рождения как в его будущих правах состояния, так и в возможных наследственных приобретениях. Правда, что такая защита зародышей, происходящая в порядке как уголовного, так и гражданского суда, и еще некоторые выражения римских юристов, как бы приравнивающие зачатых к рожденным ("nasciturus jam pro nato habetur, quoties de commodis ejus agitur", 1. 7 D. 5. 1), подают повод некоторым юристам, напр., Рудорфу, в его примечаниях к пандектам Пухты (§ 114, b), считать эмбрион уже за настоящую юридическую личность. Но отсюда следовало бы, как это замечено Виндшейдом, что зародыш сначала приобретает права, а потом теряет их в случае своего мертвого рождения. Для чего тогда признание юридической личности?*(353). Тем не менее, признание embryo юридической личностью встречается еще во многих европейских кодексах - между ними, и в новом Швейцарском уложении, § 32 которого говорит: "Ребенок правоспособен уже перед своим рождением, если он родится живым". Того же взгляда держатся собственно и те юристы, которые стоят за фикцию юридической личности зародыша (Унгер) или юридическую личность в процессе образования, условленную живым рождением (Kuhlenbeck)*(354).
Но господствующее в современной юриспруденции мнение справедливо восстает против этого преувеличения, указывая, что одна возможность рождения не делает еще nasciturus'а, т. е. того, кто только может родиться, субъектом права. Не существуя во сне, он не имеет и не может приобретать никаких прав, предполагающих внешнее существование своего субъекта: эти права только охраняются на случай живого рождения, подобно тому, как охраняются и другие возникающие лишь в будущем отношения, напр., суспензивно условные сделки. Такую защиту нельзя смешивать с признанием личности, так как раз нет живого рождения, нет и никаких приобретений, и положение вещей принимает такой вид, как бы никакого зародыша никогда и не было. Следовательно, и будущим рождением обусловливается здесь не возникновение личности, а только приобретение известных прав на случай возникновения личности*(355).
Кроме приведенных сейчас общих соображений против юридической личности зародыша ее нельзя допустить и в интересах третьих лиц. Признание юридической личности и точное установление момента, в который эта личность начинается, важно не только для того, в пользу кого делается это признание, но и для всех тех лиц, права которых могут во многих отношениях зависеть от того же признания. Объективное право не может не соображаться с законным интересом третьих лиц, имеет твердый и верный критерий, которым служит только видимый и распознаваемый для всех факт рождения, а не неопределенное зачатие, неизвестное ни в своем начале, ни в своей продолжительности.
Ни Французский кодекс, ни Немецкое уложение не содержат в себе нормы, которая приравнивала бы юридическое положение зародыша к таковому же рожденного существа. Они ограничиваются указанием отдельных случаев охранения не всех, а только известных прав, которые были бы приобретены зародышем, если бы он стал живым существом. Французский кодекс говорит о его возможных правах на наследование по закону (art. 725) и на сделанные в его пользу отказы и дарения (art. 906), а судебная практика допускает "признание" (reconnaissance) отцом незаконного ребенка и до его рождения, т. е. во время беременности матери. Немецкое уложение в своем § 1923 постановляет: "Тот, кто еще не родился, но был зачат во время открытия наследства, считается рожденным до открытия этого наследства". Другие статьи этого уложения (§§ 33, 2101, 2178, 2106) распространяют назначение наследником, установление отказов и договоры в пользу третьих лиц даже на не зачатые еще существа, а § 1912 дает зародышу, если в этом оказывается надобность, и опекуна, которому не предоставлено, однако, ни управомочивать, ни обязывать своего подопекаемого путем договоров, напр., купли-продажи.
Наше законодательство считалось также издавна с защитой зародышей, и в наших источниках записан царский указ на испрашиваемое вдовой наследство "на беремя". Этот указ лег в основание ст. 1106 т. Х ч. I, говорящей, между прочим, о детях, еще не родившихся, но зачатых: "От права наследования не устраняются: 2) дети, хотя бы они не были еще рождены, но токмо зачаты". Только название embryo в старину было более подходящее: он не считался за лицо, так как существовал лишь в возможности, и его попросту называли "беремя"*(356).
< Попередня Наступна >