Радник

---

Петр Яковлевич Чаадаев (1794-1856) - один из самых свое­образных и драматических персонажей в истории русской мыс­ли. Человек громадного ума и общественного кругозора, он, по независящим от него причинам, смог дать лишь малую толику того, что мог бы дать. Он был другом видных декабристов, имел благотворное влияние на А. С. Пушкина, о нем думал А. С. Гри­боедов, когда писал Чацкого. В его доме на Басманной пооче­редно встречались будущие славянофилы и западники, либера­лы и консерваторы, известные иностранцы. Немецкий философ Ф. Шеллинг, с которым он переписывался, считал его самым умным человеком в России, а Пушкин воспринимал его равно-достойным Периклу в Афинах или Бруту в Риме. Этот выпуск­ник Московского университета и блестящий офицер, уйдя в от­ставку, посвятил себя углубленным занятиям философией (вна­чале за границей, затем у себя дома). Результатом их стали восемь «Философических писем» (первоначально в форме «Пи­сем по философии истории»)1, которые нигде не печатали.

Возможным прототипом для чаадасвских писем с проблематикой всеобщей истории стало историософское творчество Вольтера, автора «Философских писем» (первоначальное название - «Письма об анг­личанах») и «Опыта о всеобщей истории нравов и духе народов».

И вдруг, без всякого участия с его стороны, в журнале «Теле­скоп» за сентябрь 1836 г. появляется первое «Философическое письмо» без имени автора.

В итоге редактор журнала был отправлен в ссылку, цензор отстранен от должности, а Чаадаев объявлен сумасшедшим. Полицейский лекарь отныне ежедневно должен был посещать больного. На самой статье рукой Николая I сделана была такая запись: «Прочитав статью, нахожу, что содержание оной - смесь дерзостной бессмыслицы, достойной умалишенного». Так состоялось удаление мыслителя от участия в общественной жизни.

Чаадаев - преимущественно Философ истории всего челове­чества, Поэтому право и государственность народов Запада и Востока, в том числе и России, рассматриваются им так

же под этим углом зрения. Вся история человечества предстает у него постепенным приближением к возможному для него совершен­ству, процесс такого приближения протекает закономерно, хотя и неодинаково быстро и не одним и тем же путем. В этом не­равномерном движении есть и значительные завоевания, без использования которых все другие направления перемен не имеют своей собственной основной линии, самостоятельной ценности и жизненной силы. Самым значительным из таких достижений человечества он считал христианство, причем не его догматическую или мистическую стороны, а ту новую ори­ентацию, которую оно привнесло в содержание исторического развития. Таким образом, вопросы права и политики рассмат­ривались в наборе следующих историософских тем и проблем: человек, народ, человечество, Вселенная, Бог. Подлинными учителями в этом занятии для него стали, - правда, в разной степени - философы древности, Средних веков и Нового вре­мени. Среди них Платон, М. Монтень, Вольтер, Ж. Ж. Руссо, в особенности Ф. Шеллинг, И. Кант, Ф. Ламеннэ, Б. Спиноза.

Часто обращают внимание на то, как высоко Чаадаев оце­нивал исторический вклад католической церкви в осмысление и регулирование социальных вопросов в западноевропейских обществах. Между тем столь же высокой была у него оценка отдельных положительных сторон православия. Именно право­славие, по его мнению, сформировало на Руси духовное и ду­шевное устройство человека - «бескорыстие сердца и скром­ность ума, терпение и надежду, совестливость и самоотрече­ние». Православию мы обязаны «всеми лучшими народными свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши».

Развивая эти мысли, он утверждал в очерке «Апология сума­сшедшего» (1837), оставшимся, к сожалению, незавершенным:

«На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила общественной власти распо­ряжение всеми благами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в дру­гой сфере жизнь была сильна и плодотворна; там и здесь челове­ческий разум не имел недостатка в высоких вдохновениях, Глубо­ких мыслях и возвышенных созданиях».

Истолкование особенностей русской истории проникнуто у Чаадаева сочетанием теологических и прогрессистских мотивов и аргументов. Главную причину отсталости и застойного суще­ствования России он увидел в отсутствии связи между этапами ее истории, а также в отсутствии прогрессивных социальных и культурных традиций. Все это превращало Россию в общество без дисциплины форм, в частности дисциплины логики, права, социальных условностей. В сравнении с римско-католической семьей народов Россия как бы отпала от человеческого рода. В ней мало что знают об идеях «долга, справедливости, права, порядка». Христианство пришло сюда из Византии, которая только что была отторгнута от всемирного братства европей­ских народов. Россия оказалась непричастной к этому чудо­творному источнику и сделалась жертвой монгольского завое­вания. После освобождения та же изолированность мешала воспользоваться идеями, возникшими за это время у западных соседей, и вместо этого мы попали под еще более жестокое рабство крепостной зависимости. В то время как весь мир пе­рестраивался заново, мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. «Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас».

После критики славянофилами его нелестного отзыва о раб­стве на Московской Руси, после обвинений консерваторов в презрительном антипатриотизме Чаадаев признает факт «пре­увеличения», но с большим достоинством («Я не научился лю­бить свою родину с закрытыми глазами...») отвергает нападки на избранный способ высказывания патриотических чувств. В «Апологии сумасшедшего» в этой связи было сказано: «С жизнью народов бывает почти то же, что с жизнью отдельных людей. Всякий человек живет, но только человек гениаль­ный или поставленный в какие-нибудь особенные условия имеет настоящую историю... Настоящая история народа нач­нется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда нач­нет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым, ин­стинктом, который ведет народы к их предназначению. Вот мо­мент, который я всеми силами моего сердца призываю для мо­ей родины...»

Со времени Петра Великого мы думали, отмечает Чаадаев, что и мы идем вместе с народами Запада. Но вот появляется новая школа - школа новоиспеченного патриотизма - и гово­рит, что больше не нужно Запада и что надо разрушить созда­ние Петра Великого, забыв о том, что сделал для нас Запад и чему нас обучила Европа. Чему нам завидовать на Западе - его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Предоставленные самим себе - нашему светлому уму, плодо­творному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, особенно нашей святой вере - мы очень скоро «опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи». Г Социально-политическую программу славянофильской шко­лы, о которой здесь идет речь, Чаадаев относил к разряду ретро­спективных утопий. Ее суть он передавал такими словами: «Итак, удалимся на Восток, которого мы всюду касаемся, отку­да мы не так давно получили наши верования, законы, доброде­тели, словом, все, что сделало нас самым могущественным на­родом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естественные наследники?»

Расходясь со славянофилами в оценке «выгод нашего изоли­рованного положения», Чаадаев сближался с теми из них, кто воспринимал застойность как «спасительную неподвижность» в эпоху потрясений. В своих представлениях о путях спасения он был не менее утопичен, чем его оппоненты. Его программа конструировалась с учетом такого же небольшого числа осно­вополагающих факторов (религия, просвещение и облагоражи­вание нравов), как и у славянофилов (община, религия, само­державие).

О европейских революциях 40-х гг. он отзывался как о впа­дении человечества в варварство и анархию и наступлении эпо­хи господства «посредственности». В этих условиях он стал ви­деть призвание России в том, чтобы «дать в свое время разрешение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе». О перспективах социализма он заметил не без проницательно­сти, что «социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники». При всех симпатиях к римско-католическому миру народов, в котором он находил гармонич­ное соединение религии с политикой, а также с наукой и духом общественных преобразований, он воздавал должное и плодам православия на Руси: здесь плоды составили не наука и благо­устроенный быт, а «духовное и душевное устройство челове­ка - бескорыстие сердца и скромность ума, терпение и надеж­да, совестливость и самоотречение. Ему мы обязаны всеми луч­шими народными свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши» (из письма П. Вяземскому, 1847).

Мы призваны, отмечал Чаадаев, быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся перед великим три­буналом человеческого духа и человеческого общества. В число собственных заслуг перед Россией он включал неизменную «любовь Отечества в его интересах, а не в своих собственных», а также свое стремление вместо «представительства идей» обза­вестись своими собственными идеями. Его обобщения русской и всеобщей истории благотворно повлияли на аналогичную ра­боту в среде западников и славянофилов, а также на позицию маркиза де Кюстина, автора книги «Россия в 1839 году». Его размышления о роли и судьбах церковной жизни на православ­ном Востоке и католическом Западе были подхвачены и про­должены В. С. Соловьевым. Некоторые его взгляды и оценки были усвоены в народничестве через посредство Герцена, осо­бенно мысль о своеобразных свойствах русского народа, делаю­щих его предрасположенным к ускоренному усвоению положи­тельного опыта, накопленного Западом в области культурной и политической.

< Попередня   Наступна >